Дьявол против кардинала - Страница 84

— Пощады! Пощады! — доносилось с улицы.

Утром в Парламенте состоялось заключительное заседание суда. Председателем был Шатонёф. Его отец когда-то служил отцу Монморанси, и теперь в Лангедоке его считали предателем. Всем было ясно, что смертного приговора не избежать, но герцога все так любили, что у судей сердце обливалось кровью. Старейшина парламента не нашел в себе силы произнести роковые слова вслух и прислал запечатанную записку: «Я, Ж. Н., крестник коннетабля де Монморанси, согласен с тем, чтобы герцог Анри де Монморанси был обезглавлен».

— Пощады! Пощады!

Король стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Придворные в молчании застыли поодаль. Было такое впечатление, будто в комнате покойник.

— Да есть ли у вас сердце! — с чувством воскликнула Анна.

Людовик повернулся и облил ее таким ледяным взглядом, что она отшатнулась.

— Я не был бы королем, если бы позволил себе иметь личные чувства, — произнес он скрипучим голосом и отвел глаза. Ему не преминули донести, какие украшения имел при себе Монморанси во время злосчастного столкновения при Кастельнодари.

В этот момент двери раскрылись, и вошел капитан гвардейцев Шарлю. Медленными шагами он приблизился к королю, держа в вытянутых руках орден Святого духа и маршальский жезл осужденного.

— Пощады, ваше величество! — вскрикнул он вдруг и бросился на колени. Все присутствующие последовали его примеру.

Людовик почувствовал комок в горле. По его щекам потекли слезы, которых он не утирал. И все же обратного пути не было.

— Скажите ему, что единственная милость, какую я могу ему оказать, — это что палач к нему не прикоснется, — велел он капитану. — Его не свяжут, просто отрубят голову.

Монморанси отвели целый день на то, чтобы исповедаться и причаститься. Это была неслыханная милость: обычно между оглашением приговора и казнью проходило не более двух часов. Герцог написал три письма — жене, сестре и кардиналу де Лавалетту, своему доброму другу, но король разрешил передать только записку к жене.

Утром тридцатого октября 1632 года ворота тулузской ратуши были наглухо закрыты; стража получила приказ никого не впускать. Во внутреннем дворе, вокруг наскоро сколоченного эшафота выстроились городские чиновники в парадных одеждах, прево с охраной и гвардейцы во главе с капитаном Шарлю. Здесь же стояли отец Арну, духовник короля, и бледный кардинал де Лавалетт с глубокими тенями под глазами.

Около девяти часов появился Монморанси. Он был в легком костюме из тонкого белого сукна (свой расшитый золотом кафтан он отдал тюремщикам), руки связаны шелковым шнурком. Встал под благословение отца Арну, затем с трудом поднялся по ступеням на эшафот. Памятуя о мучительной смерти Шале, для казни герцога решили использовать итальянскую машину — острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков. Палач в красном колпаке шагнул навстречу, но Монморанси остановил его гневным взглядом:

— Не смей ко мне прикасаться!

— У вас слишком длинные волосы, — смущенно пролепетал тот, — позвольте их обрезать…

Монморанси сам завязал себе глаза и лег на плаху. Его тело тотчас пронзила боль от недавних ран, и он не сразу нашел удобное положение. Палач дернул за веревку, топор упал, и голова отделилась от тела. Убитый горем Лавалетт велел положить останки друга в свою карету и отвез их к месту захоронения.

….Король стоял у окна, заложив руки за спину. Заслышав шаги, он быстро обернулся, пошел навстречу отцу Арну и преклонил перед ним колено, склонив голову. Священник перекрестил его и вздохнул.

— Сир, — негромко сказал он, когда Людовик поднялся, — смертью герцога де Монморанси ваше величество преподало большой урок на земле, но Господь в милости своей сделал его великим святым на небесах.

— Ах, отец мой, — отозвался Людовик голосом, в котором звучали слезы, — я бы хотел способствовать его спасению более мягким способом…

…Гастон Орлеанский узнал о казни герцога в Туре. Он облачился в траур и снял с себя ленту Ордена Святого Духа. Помилование Монморанси было главным условием его возвращения ко двору, которое он выставлял на переговорах с братом. Но Людовик согласился простить лишь тех сподвижников монсеньера, что находились рядом с ним. Теперь же принц немедленно выехал в Брюссель, опасаясь за свою жизнь: перед смертью Монморанси ненароком раскрыл тайну, которая казалась ему пустяком, — проговорился, что монсеньер уже давно состоит в законном браке с Маргаритой Лотарингской.

Из Тулузы король выехал прямиком в Версаль, а кардинал вместе с королевой, хранителем Печатей и герцогиней де Шеврез отправился длинным путем через юго-запад: его высокопреосвященство хотел показать ее величеству Бруаж, Ла-Рошель и свой замок, который, как ему сообщали, был просто чудом красоты и роскоши.

Однако в Бордо кардинал внезапно слег в постель, страдая от рези в животе, гнойных нарывов и сильного жара, к тому же у него открылся свищ. Губернатор д’Эпернон, пряча кривую усмешку, предоставил в его распоряжение своего личного хирурга. Не смея задерживать королеву у своего одра, Ришелье поручил сопровождать ее Шатонёфу, дав ему указания и наставления. Едва карета королевы укатила по дороге, скованной морозцем, как кардинал получил известие о скоропостижной кончине старого маршала Шомберга. Мнительный Ришелье не пожелал долее оставаться во владениях своего врага и на следующий же день отправился в Париж в носилках, малыми переходами.

Жители Ла-Рошели устроили Анне Австрийской скромный, но теплый прием, не жалуясь открыто, но все же давая понять, что им пришлось пережить по юле кардинала. Королева со сжавшимся сердцем смотрела на развалины крепостных укреплений, на дома с заколоченными ставнями, так и не дождавшиеся новых жильцов, и долго стояла на молу, глядя в морскую даль, в которой когда-то скрылись английские корабли, увозя ее дорогого Бэкингема к погибели…