Дьявол против кардинала - Страница 117

117

В Руссильоне больше нечего было делать. Перпиньян был осажден со всех сторон; французы даже не пытались его штурмовать, собираясь взять город измором. Людовик написал жене, чтобы она оставалась в Сен-Жермене: он возвращается в Париж.

Озорные глазки свечей в изголовье перемигивались с красными угольками, угасающими в золе. Людовику стало холодно, и он велел развести огонь в камине, но как только дрова запылали, его бросило в жар. Он приказал оставить его одного, сказав, что будет спать.

Но сон не шел. Король лежал на спине, глядя в потолок, и перед его внутренним взором проносились неясные, рваные, тревожные картины. Временами его воспаленные веки смежались, и он впадал в тяжелое забытье — полусон, полуявь, а очнувшись, с ужасом смотрел на пустую походную кровать, стоявшую рядом с его собственной и словно таившую в себе неясную угрозу.

Людовику было тоскливо. Его мысли неизменно возвращались к Сен-Марсу: что с ним? Где он сейчас? На сердце лежала тревога, совесть была неспокойна: король чувствовал свою долю вины в том, что произошло. Он должен был остановить его, предупредить, он мог… А мог ли? Бессильные слезы наворачивались на глаза.

Исполняя тайное указание короля, офицер, сопровождавший Сен-Марса, устроил так, что в крепости Монпелье его поместили в камеру с полуразобранной крышей. Однако Анри не бежал. Не бежал, потому что знает, что невиновен? Или уже смирился со своей судьбой? Судя по всему, кардинал уверен, что с легкостью докажет его вину; его больше беспокоит господин де Ту — именно поэтому он распорядился, чтобы бывший советник следовал в его кортеже. Боже мой, Анри всего двадцать два года!

Двери раскрылись; пятясь, вошли слуги: они несли на матрасе кардинала. Положив его на пустую кровать, они удалились. Шавиньи остался стоять рядом с Ришелье.

При взгляде на молодого графа королю некстати вспомнилось, что злые языки при дворе утверждали, будто он сын самого кардинала, а не верно служившего ему Леона де Бутилье. Не зря же Ришелье так ему покровительствует. Людовик поймал себя на том, что ищет черты сходства в их лицах, и отогнал от себя такие мысли.

Кардинал попытался лечь на бок, лицом к королю; Шавиньи подскочил к нему и помог повернуться. Ришелье сильно сдал; одна его рука была похожа на живые мощи, другая, наоборот, распухла и посинела; щеки его ввалились, тонкий нос заострился, волосы, усы и бородка поседели. Но взгляд запавших глаз был по-прежнему тверд и ясен.

Медленно, с расстановкой, кардинал начал рассказывать королю историю заговора, насколько ее пока удалось установить, перечисляя замешанных в нем людей. Людовик смотрел на него почти с ненавистью: эта старая развалина погубит молодого, красивого человека, которому еще жить да жить!

— А знаете, — сказал он с мстительным чувством, — при мне говорили о том, чтобы вас убить!

На лице Ришелье, напоминавшем собой посмертную маску, не отразилось никаких чувств. Выдержав томительную паузу, он вновь заговорил дребезжащим, металлическим голосом:

— Я сожалею, что лишился доверия вашего величества. Теперь я могу просить лишь об одном: позвольте мне удалиться от дел и провести остаток дней в моем имении.

Людовик знал, что он сейчас скажет. Все зашло слишком далеко, и у него нет сил, чтобы натянуть поводья: конь, вставший на дыбы, может сбросить его наземь. Почему он всю жизнь должен постоянно что-то решать? Почему судьбы других зависят от него? И почему при этом он должен руководствоваться «интересами государства», а не прислушиваться к голосу своей совести?

— Нет, кузен, — устало ответил король, откинувшись на подушки. — Я не могу вам этого позволить; нужно довести дело до конца.

— В таком случае, — жестко продолжал Ришелье, — я прошу предоставить мне все полномочия для ведения судебного процесса над заговорщиками и завершения кампании в Руссильоне.

— Да, да, разумеется, — слабо отозвался Людовик. По его щекам текли горячие, жгучие слезы.

Мария Медичи не уехала дальше Кёльна. Деньги, выделенные английским парламентом, давно кончились; все имущество старой королевы было многократно перезаложено; она жила из милости в доме своего давнего знакомого Рубенса, который, впрочем, тяготился этой «честью» и тайно пытался спихнуть свою гостью курфюрсту Кёльнскому.

Видел бы ее сейчас английский король! Мария исхудала, в ней было не узнать дородной вдовы с величавой осанкой. Жизнь еще теплилась в ее слабом теле благодаря надежде на возвращение во Францию: узнав о тяжелой болезни сына, королева-мать попросила раздобыть ей носилки и лошадей, но известие об аресте Сен-Марса окончательно ее подкосило.

Мария слегла; она металась в жару, ловя раскрытым ртом воздух, точно рыба, выброшенная на берег; вдобавок у нее началось рожистое воспаление, перешедшее в гангрену. Всем стало ясно, что она скоро умрет.

Третьего июля в комнату умирающей пришли курфюрст и два папских нунция. Мария заканчивала диктовать свое завещание.

Что она могла завещать? Символические подарки родственникам во Флоренции, папе, курфюрсту, дочерям. Свое обручальное кольцо она велела передать Анне Австрийской; наряды, лошадей и карету раздала слугам. «Прочее имущество» должны были поделить между собой ее сыновья. Нунции переглянулись: всем было известно, что «прочее имущество» королевы-изгнанницы представляло собой одни долги.

— Ну, а кардиналу Ришелье… вы что-нибудь оставите на память? — осторожно спросил один папский посол. — Ваш портрет или другой знак прощения?

117